Новое на сайте

Популярное

Александр Торопцев. Лесков и Ницше (Книга) - Глава V. Религия. Лесков и Ницше

E-mail Печать PDF
Оценка пользователей: / 7
ПлохоОтлично 
Оглавление
Александр Торопцев. Лесков и Ницше (Книга)
Глава I. Общие рассуждения
Глава II. Ницше и его Заратустра
Глава III. Лесков и Голован
Глава IV. Социальное в творчестве Лескова и Ницше
Глава V. Религия. Лесков и Ницше
Глава VI. Загадка для мудрейших
Глава VII. Мыслители прошлого о творчестве и творческом диполе
Глава VIII. Краткая хронология жизни и работы Н. С. Лескова и Ф. Ницше
Все страницы

 

Глава V. Религия. Лесков и Ницше

Общие рассуждения

 

«Граждане XIX века», испытав на себе мощное давление научно-технического прогресса, промышленной революции, столь же мощного демографического бума, а также дифференциации жизни и общества, слегка растерялись, скрыли эту растерянность друг от друга и, чтобы скрыть ее от самих себя, стали придумывать во множестве разные объяснения мироздания и всех его составных частей, в том числе и «людскую часть»: как появилась жизнь на Земле, как она – жизнь – образумилась и обзавелась существами разумными, как эти существа существовали, прогрессировали, учились жить и объяснять жизнь, как допрогрессировали они до XIX века н.э. Не стоит обижать иные времена: и в Древнем мире и в Средневековье на Земном шаре жили неспокойные существа, пытавшиеся разобраться в сути явлений природных и общественных. Многие из них догадывались, что в фундаментальных трудах, таких как «Библия», «Махабхарата» и так далее, все о Мироздании, о Жизни уже сказано. Но почему-то им, существам разумным, неспокойным, эта догадка не грела душу. В XIX веке некоторые ученые стали несмело высказывать мнение в пользу этой догадки, но большинство мыслителей продолжали искать свои объяснения и создавать свои теории Мироздания. Этот век породил в массовом (!) сознании быстро ставшую модной идею о поступательном, прогрессивном движении истории планеты «от простого к сложному», от этакого примитивно-дебильного состояния человека, общества, человечества в целом к человеку, обществу, человечеству «прогрессивному». На первый взгляд эта идея и ее модность мало того, что безукоризненны, но и «всесильны, потому что верны». Действительно, разве можно (особенно с точки зрения интеллектуалов XIX века) сравнить «обитателя бочки», Сократа, Пифагора с каким-нибудь Гегелем, Контом, Шопенгауэром, Марксом, Энгельсом и другими мыслителями, написавшими толстые труды, расписавшими в них жизнь во всех ее проявлениях?

На наш взгляд, идея поступательного, прогрессивного движения жизни в пространственно-временном поле верна лишь отчасти. Например, демографическая динамика поступательна: население Земного шара действительно неуклонно увеличивается. Может быть, также неуклонно увеличивается «количество жизни», то есть «количество живого вещества», хотя в этом еще предстоит разобраться ученым, потому что увеличение «людской массы» (в настоящее время она составляет приблизительно 400 – 450 млн. тонн) сопровождается уменьшением общей массы некоторых животных и растений, микроорганизмов. К чему может привести эта динамика, догадаться не сложно, хотя мыслителей Девятнадцатого века подобные проблемы интересовали очень мало. Очарованные достижениями науки, техники, промышленности, находившиеся под магнетическим воздействием революционных бурь, они не заметили, как в их сознание пробралась душевная зараза, имя которой спесь. Такое случается с людьми, попадающими из грязи в князи. Спесь одолела мыслителей от Гегеля и Шопенгауэра до Ницше, ослабленного к тому же изматывающей болезнью, от анархистов до коммунистов, во главе с мальчишески задиристым Марксом, создавшим в этом задиристом состоянии совсем уж примитивную схему движения истории Земного шара от одной общественно-экономической формации к другой (от дебильной к коммунистической, якобы не дебильной в понимании мужа баронессы фон Вестфаллен). Пожалуй, только религиозные мыслители не поддались злому искушению по вполне понятным причинам. Они не имеют права отвергать Бога, они обязаны доказывать и обосновывать первичность Бога, создавшего человека не для того, чтобы тот, постоянно прогрессируя, мог вырваться за Божественную асимптоту, за тот Предел, о котором мечтали многие сочинители мифов, в том числе и греческих мифов. Как им хотелось верить в то, что и человеку можно проникнуть в область бессмертного, как им хотелось в этом бессмертном пожить, постоянно прогрессируя по настоящему, а, не приближаясь к недоступной асимптоте, к недоступному Богу! Ограничив свое мышление устремленной в бесконечность, объемной Божественной асимптотой, религиозные мыслители поставили перед собой сложнейшую задачу постоянно прогрессировать в замкнутом пространстве, очерченном Божественной сферой, которая – да! – может быть бесконечной в макро и микро мире, но которая все-таки ограничивает человека, безграничного в своих устремлениях. Видимо, понимая опасность этих устремлений, религиозные мыслители во все времена и во всех странах старались сдерживать человека, общество, государства от искушений вырваться за пределы асимптоты, а так как теологи и все служители церкви тоже люди (может быть, больше люди, чем простые обыватели), то и им свойственно стремление к легким победам, в нашем случае, к легким внушениям. Именно поэтому они (теологи и рядовые служители церкви) часто упрощают свою задачу, прикрываясь Богом, который есть все. Именно поэтому они и придумали для себя великолепный ход, то есть идею превалирования веры над знаниями. Сначала вера в Бога, потом все остальное. И чем глубиннее вера, тем … меньше знаний необходимо верующему! Это, в самом деле, удобно. Нет необходимости давать обывателю азы теории пределов с ее головокружительной радостью для способного понять Божественность асимптоты и с ее смоговой душевной болью для тех, кому сложно проникнуть в бесконечность приближающейся к асимптоте кривой, в вечность этой бесконечности, в ее необъятность. Зачем чудить – когда нужно лишь поверить, чтобы быть счастливым?!

Так-то оно так, на первый взгляд. Но если вспомнить, как пышно разветвились к XIX веку, практически, все монорелигии, продолжая ветвиться, то можно признать, что проблем у теологов, у духовных руководителей разных религиозных систем в том веке было не мало.

Это самое атеистическое столетие в истории Земного шара поставило перед честными мыслителями сложнейшую задачу: как вести себя по отношению к религии, в нашем случае, к христианству, которое стало быстро терять авторитет в массах (этот процесс продолжался вплоть до третьей четверти следующего столетия, тоже атеистического), как и что можно и нужно писать людям, толпе, человечеству по этой важнейшей теме, можно ли быстро найти душевную альтернативу?..

Нам, «гражданам XXI века», со стороны, естественно, виднее. Мы, глянув на Земном шар двух предыдущих столетий, можем абстрагироваться и признать, что все драки этих веков (религиозная полемика, социальные бури, мировые войны и так далее) гроша ломаного не стоили хотя бы потому, что они не решили ни одной вечной человеческой проблемы, а все победители (да и проигравшие) тех драк лишь хорошо или не очень хорошо, или совсем плохо решали свои насущные задачи, личные, семейные, общественные, государственные и межгосударственные, ничего общего не имеющие, повторимся, с вечными задачами, которые человечество решает с того момента, когда оно покинуло до неолитический райский сад. Нам, действительно, виднее. Мы можем уверенно сказать: «Зря вы, наши ближайшие предки, время проводили в библиотеках, корпя над «Капиталами», «Манифестами», «Антихристами»… зря вы людей натравливали друг на друга, сами несдержанные, славолюбивые, - иной нужно было искать человеческий след в будущее, слишком много жертв заплатили люди обыкновенные за ваши «правды-кривды»…

Такой приговор – это ведь тоже спесь, либо подростковая дурь, хотя бы потому, что историю, как и родителей, не выбирают, значит, историю, как и родителей, бранить не стоит, ее понять надо, исследовав внимательно все составляющие, все нити туго сплетенного каната жизни.

Германия. Бисмарк. Ницше

 

Исследуя «третий и последний период» (Г. Рачинский) творчества Ницше, мы можем заметить движение мысли философа от романтического скептицизма («Заратустра – скептик», - говорил сам поэт) к удушающему волю к жизни («волю к власти») агностицизму, приговорившему его, человека когда-то веселого и доброго, к мрачным скитаниям духа, закончившимся «Опытом переоценки всех ценностей», то есть той самой «Волей к власти», недописанной больным философом, но изданной здоровой его сестрой Елизаветой Фёрстер-Ницше уже после смерти брата, и приглянувшейся через некоторое время тем, кто будет орать злостное «Хайль!», маршируя по городам Европы. Это движение вполне объяснимо, во-первых, прогрессирующей болезнью Ницше, во-вторых, моральной, опять же прогрессирующей расхристанностью человека, общества, человечества в целом, в-третьих, нарастающей оторопью в германском обществе, вызванной историческими же событиями, в-четвертых, язвительным непониманием критиков (в том числе и бывших друзей и доброжелателей) творческих метаний «отца Заратустры».

Мы не склонны слепо верить в любую из противоположных версий («бытие определяет сознание», «сознание определяет бытия»…), определивших словесную перебранку мыслителей, перешедшую затем в баррикадную трескотню обывателей, которая  в конце концов завершилась убедительной «победой» босоногих и голопузых в Московской империи, совершивших, стоит напомнить, в Двадцатом веке исторический подвиг. Мы не будем слишком уж умничать и заявлять о том, что истина, мол, находится где-то между этими якобы борющимися противоречивыми версиями. Мы не верим в постулат «жизнь есть борьба противоположностей», который так часто увлекал невинных в дикую, никому не нужную, обыкновенным людям ненужную борьбу. Мы считаем, что жизнь есть сосуществование многочисленных ее составляющих (нитей), что их бесконечно мигрирующие во Времени сплетения (если посмотреть на них со стороны, с далекой стороны, а не обожженным взглядом пострадавшего…) являются непрерывным, непрерываемым актом творения новых и новых «сценок бытия», связанных между собой некоей могучей «движущей силой жизни», ее причудливой логикой, ее первопричиной, ее безгранично щедрым спонсором, ее «блоком питания»… а то и, говоря общо, - самой жизнью, которая, во всяком случае, не есть борьба. Быть может, жизнь есть причина жизни – может быть, и такое! Но ни в коем случае жизнь не может быть борьбой, потому что у всякой драки есть причина. Разве любовь есть борьба? Разве можно объяснить неудержимое стремление зачать новую жизнь обыкновенной борьбой самки и самца, истосковавшихся по ласкам и оргазмам? Это же глупо – так думать! Это же проститутское мышление. Только проститутки мечтают лечь в постель с целями, безжизненными, антижизненными. Жизнь мудрее. Ее первопричины, ее живучесть, вечность, а жизнь вечна потому, что Бог вечен (это для верующих), потому что жизнь в бесконечном стремлении в бесконечную малость и в бесконечную «крупность», не теряет своих жизненно важных, жизнь дарящих, жизнь обеспечивающих свойств (это для неверующих), ее бесконечные же образы, ее неуспокоенность и страсть к самовоспроизводству, имеют не только некий смысл, но и бесконечно устремленный в «малость» и «крупность» (причем – одновременно) поток загадок и тайн.

Человеку свойственно упрощать жизнь, объясняя некие ее проявления. Но так уж примитивно нельзя относиться к жизни и к себе самим. Любой здравомыслящий человек, поживший к тому же, легко опровергнет любой твердолобый постулат, типа «жизнь есть борьба противоположностей», «бытие определяет сознание» и так далее, но человек, общество, человечество в целом удивительны как раз не тем, что они могут опровергнуть подобную чушь, а тем, что они ее не всегда хотят опровергать, а часто – хотят в нее верить и верят!

Почему подобное происходит в человеке разумном? Почему человек, сознающий свою мощь и силу, и интеллектуальный потенциал, и энергию своей воли, своего сознания, очень часто попадает под воздействие «бытия», быта, бытовухи? Почему столь часто в истории планеты можно встретить сильных героев, которые все делали наперекор «бытию»? Почему? Что чего определяет?

Мы уже говорили о том, что в XIX в. сначала интеллектуалы, а затем и народные массы подверглись мощному воздействию атеистического давления. Эта расхристанность быстро прогрессировала в том временном интервале, который начался для Ницше 3 окт. 1859 г., когда он в письме к матери написал, вероятно, первый афоризм («В человеческой жизни есть мгновения, когда мы забываем, что обитаем лишь в одной точке неизмеримой Вселенной»), и который завершился 3 янв. 1889 г. апоплексическим ударом на улице и окончательным помрачением. За эти тридцать лет «прогрессивное» человечество проделало путь от стачек и забастовок лондонских строителей, поддержанных рабочими Франции, Швейцарии и некоторых других стран Европы; от создания 1-го Интернационала в 1864 г. до создания в 1889 г. 2-го Интернационала… Можно ли сейчас, спустя 138-113 лет, сказать, что эти Интернационалы и все, связанное с ними в истории людей, были действительно явлениями в жизни планеты? Можно-можно. Без них Девятнадцатый век представить себе сложно, хотя, конечно же, эта линия истории была всего лишь одной из многочисленных составляющих движения жизни. В те же годы «передовые в техническом отношении страны» совершили скачок в создании крупных монополистических предприятий, что в еще большей степени расслоило, дифференцировало общество, отдалило верхи от низов, богатых от бедных, а это усилило социальную напряженность, в частности, в Европе, а это вынудило правительства искать пути сдерживания последствий грядущих социальных взрывов, а лучше сказать, - ликвидации причин этих потрясений. Путь верхи нашли обычный, они стали готовиться к внешним войнам, строить военные заводы, выпускать на них громадное количество стреляющего металла…

Не заметить этого мог лишь абсолютно ленивый умственный увалень. Ницше ленивым не был. Он болел человечеством, это видно в любом его произведении. Но человечеству, увлеченному делами и разборками, было не до него, как, впрочем, ни до кого другого, кто бы осмелился писать о нем, о человечестве, правду. А правдой являлось броненосное самомнение, раздувавшееся мощным зобом с каждым новым крупным предприятием, с каждым спущенным на воду линкором. Человека можно понять. В начале Девятнадцатого века он изобрел, построил пароход и паровоз и начал быстро улучшать технические характеристики этих монстров, а в начале 60-х годов, то есть в самом начале творческого пути Ницше, быстро обретавшего свою строку, он, человек, построил первые броненосцы, в том же веке появился телеграф… а как прогрессировала артиллерия, огнестрельное оружие!

Человек. Этот крохотный муравей. Это неспокойное дитя. Ходят слухи, будто еще в Средние века в Европе было изобретено автоматическое оружие, будто бы отставленное мудрыми правителями, гуманными очень, «на потом». Еще более упорные ходят слухи о том, что некий русский умелец будто бы представил российскому монарху проект пулемета за несколько десятилетий до того, как появился на свет знаменитый «Максим», удачно обстрелянный в Англо-бурской войне. Российский монарх отверг идею производства пулемета потому, что производительность труда на русских заводах была гораздо ниже, чем на заводах развитых стран. Оно и верно. Идею все равно рассекретили бы западные соседи и стали бы выпускать на своих предприятиях пулеметов в несколько раз больше, чем могли выпустить русские заводы. Второй-то пример – чистая русская беда. Головы есть – рук нет. Технологии нет. А первый пример – философия жизни. Человека не зря называют всего лишь существом разумным. Его разума хватает только на то, чтобы изобретать, строить, радоваться и в порыве радости вновь изобретать. В какой-то момент эта изобретательная радость захлестывает его и… читай Историю XIX-XX вв.! Мы не можем с полным правом утверждать, что средневековые монархи в полной мере осознавали пагубность этого лавинообразного изобретательного процесса, но, листая двухтомник трудов Леонардо да Винчи, можно представить, что, доверившись этому гиганту мысли, человечество могло взлететь в космос не в 1961 году, а хотя бы двумя столетиями раньше.

Нельзя не доверять тем, кто считает, будто лавинообразный процесс изобретательства, сопровождающийся столь же лавинообразным, бесконтрольным ростом самомнения, пугал сильных мира сего, обязанных сдерживать порывы людей, и толп, и человечества в целом, вынуждал их тормозить всякими способами (в том числе и военными, сокрушающими, уничтожающими, бесчеловечными) то, что мы называем прогрессом. А почему бы и нет? Вспомним некоторые идеи Архимеда, древних китайцев (хотя бы их фейерверки), индийцев, не говоря уже о египтянах… Почему человечество из античности ушло в техническую и технологическую спячку, продолжавшуюся около полутора тысячи лет? Почему?

Может быть, потому что оно само, либо его лучшие представители догадывались о синдроме самомнения?..

Так или иначе, но в Девятнадцатом веке будто бы прорвало эту сдерживающую кем-то или чем-то плотину. Человек рванулся к изобретательству как давно не пивший алкоголик к водке. Каждое новое изобретение повышало производительность труда, это давало возможность увеличивать и абсолютно, и относительно количество людей умственного труда, в том числе и писателей, мыслителей, плодившихся в многообразии во всех странах, особенно, в Европе. Повышение производительности труда и провоцируемая им дифференциация труда и жизни в целом породили массу новых профессий, в том числе и весьма странных профессий, например, профессию профессионального революционера.

Дифференциация, практически, всех процессов жизни, производства, творчества не могла не затронуть и философию, мыслитику вообще.

Люди стали больше писать. Людей пишущих становилось все больше. Каждый изданный том очередного мыслителя или бытописателя, или даже литературно одаренного мемуариста возвышал в собственных глазах автора, а также тех, кто это произведение клеймил позором, либо хвалил до нежных слез. Словесное творчество не уберегло себя от порока дифференциации. Мы говорили, что много строить опасно. Но гораздо опаснее много писать, потому что, «сколько людей, столько и мнений», и если каждому взбредет в голову свое мнение запротоколировать в строке, и у него будет такая возможность и такое желание, то …

Записанное, а тем более изданное книгой мнение любого грешника опасно не тем, что для этого тонкого или толстого книжного кирпичика нужно иметь место на полке всечеловеческих мнений, это полбеды, с этим можно справиться, хотя и сложно и все сложнее, но тем опасна книга, что она чрезмерно возвышает, завышает самомнение автора, даже самого бездарного… Это беда.

Тридцать творческих лет Ницше (у Лескова были те же тридцать лет) приходятся на тот период истории западноевропейского человечества, когда эта беда уже дала о себе знать в религиозной сфере, в расхристианизации европейского человечества, что, в частности, выразилось в «Культуркампф», проводимой О. Бисмарком в 70 гг. XIX в. в Германии.

Во второй половине того века Германия развивалась более чем успешно, опережая по темпам роста многие страны Старого Света. В 1862 г. прусский король Вильгельм поставил во главе правительства представителя юнкерства О. Бисмарка, и тот «железом и кровью» начал проводить жесткую политику объединения Германии под гегемонией Пруссии. В 60-х гг. Бисмарк провел военную реформу. Он сыграл решающую роль в победах Пруссии над Данией (1864 год), Австрией (1866 г.) и Францией (1870-1871 гг.), завершив объединение Германии на прусско-милитаристской основе. Казалось, в стране все шло хорошо.

Но в 70-х гг. Бисмарк начинает осуществлять целый ряд мероприятий против католической партии «Центр», вожди которой занимали в католической церкви страны главенствующее положение и твердо стояли на антипрусской, сепаратистской позиции. Германское правительство объявило «борьбу за культуру», провело несколько антицерковных законов в 1871-1875 гг., и население относительно спокойно отреагировало на эти ходы. В феврале 1875 г. распущены все католические ордена и проведен закон о гражданском браке. Духовенство, поддержанное папой римским Пием IX, попыталось не подчиниться законам. Ответ Бисмарка был суров, начались репрессии.

Однако сломить церковь не удалось. Потомственная знать, которой церковь всегда нужна в качестве преданного замполита, не поддержала «железного канцлера», и тот быстро замирился с духовенством, отменив все законы, кроме двух: о гражданском браке и об изгнании иезуитов.

В Германии продолжал действовать закон о гражданском браке. Это говорит, в частности, о том, что обыватель отошел от церкви на весьма значительное расстояние.

Внимательный читатель уже заметил разницу между Бисмарком и Ницше в их противостоянии с католической церковью. Министр-президент (циничный политик, тонкий ценитель и «пользователь» «человеческого, слишком человеческого») стремился к целям и достигал их, используя любые средства и методы, о чем написаны горы книг. 28 лет он был на вершине власти и ушел в отставку в семидесятипятилетнем возрасте

Бисмарк нанес страшный удар по католической церкви, по авторитету духовенства, и папа римский, и Ватикан, и кардиналы, и другие служители римской церкви рангами ниже, и некогда грозные иезуиты, и рыцари других  орденов, и обыкновенные верующие не смогли адекватно ответить министру-президенту, например, отправить его на костер инквизиции. Но почему же?

Потому что «борьба за культуру» являлась не прихотью гениального государственного деятеля, но своего рода подведением очередного итога процессу расхристианизации Старого Света, промежуточным финишем на очень сложной, ведущей народы Западной Европы не понятно куда и непонятно зачем дистанции.

Законы о гражданском браке и об изгнании иезуитов, часто исполнявших роль опричников (чего уж скромничать), остались. А значит, в среде германских обывателей осталось прочное недоверие к религии. Этот факт нужно обязательно помнить, оценивая все, сказанное Ницше о христианстве. Более того, нужно признать, что политика Бисмарка предвосхитила безудержную смелость Ницше, а может быть, и раззадорила философствующего поэта. И более того, Бисмарка вполне можно было бы назвать первым ницшеанцем, если бы немецкий поэт ограничился поэмой «Так говорил Заратустра», где автор и «пророк» чем-то похожи на Бисмарка, не склонностью к слезливости, конечно же, а скептицизмом, всегда готовым для общей пользы уступить, сомневаясь в целесообразности самой уступки…

На общее состояние немецкого поэта сильное влияние оказывала и динамика политической ситуации в Германии, которая (динамика) в любом государстве периодически, в каждые 80-120 лет, проходит через следующие этапы: генерация новой государственной идеи, ее реализация, накопление богатств от результата реализации, потребление богатств. В зоне потребления обычно рождается новая государственная идея. Она может быть духовной, экономической, политической, внешнеполитической, внешнеэкономической, военной (экономика военных походов у гуннов, готов, печенегов, викингов…). Но она обязательно несет в себе векторную, то есть направляющую силу. Каждый из этих этапов имеет отличительные  социальные и психологические характеристики и приоритеты и продолжается в зависимости от различных причин от 10 до 30 лет. Очень хорошо чувствуют себя на каждом из этапов люди, соответствующие по внутренней конституции главной задаче этапа. Например, в зоне генерации идеи нужны генераторы – люди смелых идей и настроений, люди революционного типа (Наполеон, ленинская гвардия…). На этапе реализации лучше всего дело идет у так называемых «трудоголиков» (многие сталинские труженики снизу до самого верха). На этапе накопления неплохо идут дела у тех, кто может хорошо руководить отлаженным производством, то есть очень стабильные во всех отношениях товарищи, или господа – кому как нравится. На этапе потребления процветают в основном те, кто имеет жилку купеческую, или воровскую (по крупному воровскую, хотя и карманникам в этой зоне живется неплохо). Естественно, что на каждом этапе описанного нами витка нужны и важны все четыре основные для процветания государства в целом типа граждан, но, например, на этапе реализации генераторы идей нужны в меньшей степени и идеи их должны быть подчинены главной задаче этапа, оказывая посильную помощь в реализации идеи. Да и накопителей здесь много быть не должно, потому что еще не создана, хотя бы в основе, инфраструктура государства, и купцов не должно быть много, потому что торговать-то смело, с азартом еще нечем.

Это, конечно, схема идеальная, в жизни все чуточку сложнее и гораздо интересней… Но принципиально эта схема действует, в чем легко убедится любознательный читатель, добротно освоив историю любого государства на протяжении, скажем, трех-четырех столетий.

Ницше мы можем смело назвать ярко выраженным генератором.

На каком же этапе очередного государственного витка посеяла жизнь этого замечательного мыслителя?

В начале Девятнадцатого века идея объединения раздробленных германских княжеств в единое государство была доминирующей и в сознании обывателей, и в мыслях многих знатных германцев.  Революционные и военные бури того столетия оказывали двоякое воздействие на процесс рождения этой идеи и на ее реализацию, начавшуюся в 1819 г. созданием Северогерманского таможенного объединения, в которое вошли Пруссия и соседние с ней государства. Чуть позже созданы аналогичные объединения южногерманских, а затем и среднегерманских государств. В 1834 г. создан Таможенный союз из 18 государств во главе с Пруссией. Революция 1848-1849 гг. не разрешила главный вопрос времени, то есть создания единого демократического германского государства. Все в стране понимали, что объединение неизбежно, но единства в выборе средств достижения цели и в четком определении самой цели (то есть, какой же должна стать объединенная Германия?) не было, хотя бурное ускоренное на фоне германского мира развитие Пруссии могло подсказать всем мысль о том, что гегемония этого государства в объединительном процессе неизбежна.

Не подсказала.

Бисмарк возглавил правительство Пруссии в тот момент, когда новая идея не только окончательно оформилась, но и частично реализовалась. Ему осталось сделать последнее усилие, что он и сделал, одержав победы в войнах с Данией и Австрией.

В дальнейшем Бисмарк вел себя как великолепный накопитель с хорошими задатками реализатора, которые, по мере продвижения германского государства по этапу накопления к этапу потребления естественным образом ослаблялись, забывались, но не забылись совершенно.

Время накопителей продолжалось в Германии приблизительно в 1870-1890 гг. К этому времени созидательные возможности «объединительной идеи» в целом исчерпались. Германия, как и многие страны Европы, Земного шара (мир-то един, и с этим не поборешься), вошли в зону потребителей, которая завершилась Первой мировой войной, впрочем, в этой зоне уже не работал ни Бисмарк, ни наши главные герои Лесков и Ницше…

Время накопителей не терпит возражений, о чем хорошо осведомлен советский читатель, знакомый с эпохой Брежнева Л. И.(1964-1982 гг.), которая почти полностью заняла советский «этап накопления богатств». Он начался приблизительно в 1960-1962 гг., когда в Московской империи, принявшей облик СССР, были в основном возведены все экономические, политические, идеологические, культурные, образовательные предприятия и учреждения, определены все цели и задачи как раз до 1980 г.  Как и заявлял Н. С. Хрущев в 1961 г., на Двадцать Втором съезде КПСС (съезде строителей коммунизма), в 1980 г. в СССР целом была создана материально-техническая база, то есть материально-техническое воплощение той идеи, которую сгенерировала ленинская гвардия, реализовала сталинская гвардия, накопила богатства с ее реализации брежневская гвардия и растаскивать по углам накопленные богатства которой подрядились гвардейцы купеческого склада, и воровского нрава (а куда ж без них, грешных!).

В самом деле, на этапе накопления возражать, искать новые идеи смешно, как смешно, например, во время скоротечной хлебоуборочной страды переучивать комбайнера работать. Потом, по зиме (тоже ведь время потребления) с человеком можно и занятия провести…

Ницше, если и не догадывался о существовании в природе и в жизни государств очерченных нами витков, то творил-то он, генератор, на изломе времени реализаторов и полностью в зоне накопителей! Нелегко ему было. С одной стороны, на его генерирующий, болезненно сильный ум наваливалась мощная волна людского духа, теряющего опору в христианстве и не понятно куда устремляющегося в поисках новых духовных истин (этот процесс тоже виткообразный, синусоидальный, только с куда большим периодом, нежели процесс, описанный нами). С другой стороны, его пыталось убаюкать «время накопителей», и он, не поддаваясь искушению, отбивался от постоянных атак его приторной ласки скорострельными, часто яростными, иной раз сдавленными усталостью, физической и духовной, но всегда искрометными афоризмами. С третьей стороны, болезнь налетала на уставшего философа, торопила мысль, пытаясь утопить ее в штормовых широтах зла. И он злился.

И непонимание даже со стороны близких людей терзало его ум, душу, сердце…

Мы зря пытаемся разжалобить читателя? А мы и не пытаемся этого делать. Зачем? Разве крупные мыслители нуждаются в снисхождении? Разве крупный, но только крупный! мыслитель не имеет права на ошибку?! И потом … ошибся ли Ницше?

Да, его «Антихрист», а также главы «Сущность религиозности» в книге «По ту сторону добра и зла», «Религиозная жизнь» в книге «Человеческое, слишком человеческое» слишком уж суровы по отношению к обывателю, к толпе, к значительной части человечества – то есть к тем, для кого вера в Бога Иисуса Христа была, есть и, как показал закат Двадцатого века, еще долго будет верой в нечто  и д е а л ь н о е … и эту суровость иначе как ошибкой не назовешь. Нельзя ругать ветер, потому что он ураганно воет за окном, мешает думать, страшит. Нельзя ругать женщину, мечтающую родить по любви, а не по прихоти родителей, нашедших идеального женишка. Надо быть слишком самоуверенным человеком, чтобы разбрасывать по тексту не терпящие возражения постулаты типа: «Христианская вера есть с самого начала жертвоприношение; принесение в жертву всей свободы, всей гордости, всей самоуверенности духа и в то же время отдание самого себя в рабство, самопоношение, самокалечение» (т.2, стр. 278). Да, возможно так оно и могло быть в идеале, в том случае, если бы христианская вера полностью овладела бы человеком, толпой, обществом, а то и всем человечеством, причем именно в идеальном варианте. Но этого, к сожалению для Ницше, быть не могло по нескольким причинам.

1. Человек существо не идеальное, и, видимо, поэтому ему понадобились духовные идеи, идеалы, религия, как средство сдерживания в себе неидеального.

2. Практически, в любом нормальном человеке (толпе, обществе, человечестве в целом) сосуществуют три основные духовные идеи: атеистическая, языческая и единобожная.

3. В зависимости от жизненных условий и «заказов времени и места» любая из этих идей может превалировать над остальными двумя подружками-сестренками, но никогда, ни при каких обстоятельствах невозможна ситуация полновластия, безоговорочного диктата любой из этих идей, а тем более духовное устранение, то есть духовное убийство любой из них.

4. Духовная идея и духовенство исполняют роль политработника, необходимого для стабильности государства, в котором должен быть командир, начальник штаба и заместитель по воспитательной работе (Бог-Отец, Бог-Сын, Бог-Святой  Дух).

5. Все религиозные системы были созданы не по прихоти пусть даже очень великих людей, гениев, но по заказу жизни…

Впрочем, сам Ницше это понимал лучше нас. В конце «Отдела третьего. Сущность религиозности» он и оправдывал, и признавал объективность и даже необходимость религии и религиозности.

«…Философ будет пользоваться религиями для целей дисциплинирования и воспитания так же, как иными политическими и экономическими состояниями» (Т. С. 287)

«Быть может, в христианстве и буддизме нет ничего столь достойного уважения, как искусство научать и самого низменного человека становиться путем благочестия на более высокую ступень иллюзорного порядка вещей и благодаря этому сохранять довольство действительным порядком, который для него довольно суров, - но эта-то суровость и необходима!» (Там же. С. 288).

«…Если религии не являются средствами воспитания и дисциплинирования в руках философов, а начинают действовать самостоятельно и самодержавно, если они стремятся представлять собою последние цели, а не средства наряду с другими средствами, то это всегда обходится слишком дорого и имеет пагубные последствия» (Там же. С. 288-289).

Эти мысли мог высказать не только «человек свободного ума», но человек, очень добрый (доброта, кстати, нуждается в свободе, без нее она как не умеющий плавать мальчик в океане). Однако, стоит помнить, что тот же Ницше писал в жестоком упоении и другое, причем, эти жесткие фразы, вкрапляемые в тексты разных сочинений, пугают добропорядочного обывателя, того же христианина, и сбивают с толку людей, желающих проникнуть в суть, в основную идею немецкого философа.

Возьмем, например, работу «Антихрист». Автор начинает «Предисловие» к книге со слов:

«Эта книга принадлежит немногим. Может быть, никто из этих немногих еще и не существует» (Т. 2. С. 632).

Это – прием, с помощью которого автор пытается ошарашить читателя, поиграть на его тщеславии (почему же я не могу принадлежать к «немногим», почему я «еще не существую»?! Я  существую!!).

В таком же ключе демагогическом, очень свойственном веку, который начался с двух революций (Американской и Великой Французской) и завершился Гражданской войной в России, Ницше пишет две первые главки «Антихриста».

В третьей главке уже слышится иное.

«Моя проблема не в том, как завершает собою человечество последовательный ряд сменяющихся существ (человек – это конец), но какой тип человека следует взрастить, какой тип желателен, как более ценный, более достойный жизни, будущности…» (Там же. С. 634).

В четвертой главке он сам опровергает возможность реализовать собственную идею!

«Человечество не представляет собой развития к лучшему, или к сильнейшему, или к высшему, как в это до сих пор верят»…(Там же. С. 634).

Представляете, какая у него каша была в голове! Если человек не развивается к лучшему, то зачем же он писал этому «загнивающему человеку», этому умирающему человеку (человек -–это конец!) так много искренних, яростных в своей искренности слов, мыслей, книг? Зачем?

Подписав себе приговор, он не смирился с ним и набросился на христианство, как отчаявшийся бык на красную тряпку ловкого тореадора, и на жречество, на теологов, объявляя им войну. Зачем?! Если «человечество не представляет собой развития к лучшему», то по логике свободных умов выходит, что, уничтожив христианство, «уничтожитель» (либо само человечество) придумает нечто худшее христианства.

А что же может быть хуже язычества, единобожия в качестве духовной опоры человечества? Что могло хотя бы гипотетически занять эту «должность»? – Только атеизм. Но пришла ли его очередь, и нет ли иных претендентов на святое место, которое пусто не бывает и не должно быть? (Анархизм, разбушевавшийся в описываемом нами временном интервале, мы в расчет не берем по понятным нормальному читателю причинам).

Вполне возможно, что существует еще одна духовная система, способная исполнять роль замполитов и что Ницше изобрел ее в образе сверхчеловека. Но, к сожалению, он не дал четкого, ясного, функционального, психологического, физического, физиологического и социального описания своего претендента, и причиной тому является отсутствие данного образа в сознании философа и даже в мечтах, совсем не злых и не корыстных, о чем, впрочем, мы уже писали.

И это незнание порождало хаос в его мыслях, растерянность, нарастающую агрессивность, отчаянное отторжение христианства и даже воинственную спесь, то есть все то, чем и отличается Девятнадцатый век, революционный. Ницше не смог или не захотел вырваться из этого жесткого кокона, бил христианство наотмашь, прекрасно зная (после «культурной борьбы» Бисмарка ему было это не знать!), что католическая церковь, либо кто-то из ее недобрых сторонников, не сможет да и не захочет дать убедительный, спокойный ответ самому несдержанному Герострату христианства. Слишком часто в антихристианских афоризмах Ницше звучит мальчишеская запальчивость, часто срывающаяся на беспомощный фальцет, слишком часто это мальчишеское фальшивит, не в образах, а в той составляющей мысли (она у мастера сложна), которая несет в себе историологическую нагрузку. Здесь мы просто не можем проигнорировать цитатными средствами убеждения.

«Антихрист. Проклятие христианству». 7.

Христианство называют религией сострадания. Сострадание противоположно тоническим аффектам, повышающим энергию жизненного чувства; оно действует угнетающим образом. Через сострадание теряется сила…Повторяю: этот угнетающий и заразительный инстинкт уничтожает те инстинкты, которые исходят из поддержания и повышения ценности жизни: умножая бедствие и охраняя все бедствующее, оно является главным орудием dekadence – сострадание увлекает в ничто!» (Там же. С. 635 – 636).

Разве можно до такой степени упрощать христианство и практику христианства! Разве одно сострадание привело к христианству «людей Севера», которые до похода на остров Линдисфарн сбрасывали со скал «своих лишних детей», затем, открыв «эпоху викингов», стали точно также расправляться с «лишними людьми» в Европе, Африке, Азии, захватывая их земли и быстро оевропеиваясь, охристианиваясь? «Люди Севера» сыграли важную роль в сдерживании натиска мусульман на Европу, потомки викингов и норманнов прекрасно зарекомендовали себя в Крестовых походах, генеральной репетицией которых послужило вторжение нормандцев на Альбион, поддержанное папой римским. А Реконкиста, Альбигойские войны, Инквизиция, Конкиста… «процессы ведьм»… очень сострадательным был замполит христианского толка в Средние и Новые века!

Или, например, такая фраза: «Теперешний европеец по своей ценности глубоко ниже европейца эпохи Возрождения, поступательное развитие решительно не представляет собою какой-либо необходимости повышения, усиления» (С.  634).

Да, и нам симпатична мысль о том, что поступательное развитие не нуждается в необходимости повышения, усиления, это так. Глядя на Пирамиды, читая древних мыслителей всех стран и народов, читая, например, те же саги, можно смириться с этим приговором: раньше было лучше, хотя и с некоторой оговоркой, учитывающей тот факт, что, например, в Древнем мире не было саг, той же японской поэзии, индийской поэтики и так далее. С подобными постулатами вообще нужно быть осторожными. Время в своем виткообразном вальсировании по дорогам жизни дает людям, странам, народам возможность проявить себя, свой творческий потенциал. И каждая из эпох в истории человечества знаменита именно тем, что в ней родилась и была доведена до совершенства какая-то творческая идея, либо несколько творческих идей. Искусство бардов в Раннем Средневековье, Поэтический Ренессанс в VIII – XI веках, Храмостроительство в XI - XIII веках и так далее. Вероятно, существуют ученые, которым эта идея по душе и по силам и которые в скором времени смогут проследить за динамикой этих всплесков творческой энергии от эпохи к эпохе и сделать важные выводы о жизни людей на Земном шаре. Быть может, такие работы уже есть, и мы чистосердечно признаемся в своей некомпетентности. Так или иначе, но столь крупному мыслителю негоже разбрасывать по своим сочинениям явно не логичные высказывания.

Чем же европеец эпохи Возрождения глубоко выше по девятнадцативекового европейца? Тем, что он сжег на кострах Инквизиции несколько сот тысяч человек? Тем, что он дал волю рыцарским и духовным орденам, дрался и воевал чуть ли не ежегодно? Тем, что он дал миру гениев? Но и гении были во многом слабы по-человечески и не являлись прототипами сверхчеловека. Вспомним, как Леонардо да Винчи умолял властительного герцога Милана Людовика Моро дать ему, гению, хоть какую-нибудь работенку! Я  и пушки могу изобретать, и другое убивающее орудие, я и то, и се могу, только возьмите меня и заплатите мне. Чем-то великий мастер был похож на проституток. В чем-то он был очень обыкновенный. Вы мне заплатите – я все сделаю. Все.

 

Россия. Лесков и религия

 

Русскую церковь не обошли стороной два важных явления жизни планеты в Девятнадцатом веке: сумбурная атеизация и столь же сумбурная дифференциация общества, которая на российской почве проявилась в том числе и возникновением многочисленных сект. Церковь вела жесткую борьбу с сектантством, но, как весьма инертная, жесткая, малоподвижная система ценностей, справиться с ним и с атеизацией не могла и не смогла, даже при активной поддержке царского правительства. Мы не будем пересказывать динамику сложных взаимоотношений между церковью и российским народом, сектами, старообрядцами, атеистами, интеллигенцией, которая интеллигентно тупила ясны очи, наблюдая за жизненно важными процессами, иной раз выступая на той или другой стороне – об этом можно прочесть в книгах Никольского, Голубинского, других историков церкви и историков Девятнадцатого века. Нас интересует Лесков.

Он и в церковном вопросе оставался верен себе, отстаивая метод постепенного реформирования практических деталей жизни русской церкви. Именно реформирования жизнеустройства, а не реформации, в том смысле, в котором она понималась в XV-XVII вв. в Европе и в других регионах Земного шара.

Метод реформирования был близок не только Лескову, тем более в таком вопросе, но и многим думающим государственным и духовным лидерам огромной страны, и, казалось, они должны были легко понять, поддержать, а то и поблагодарить гения «русской человечкиной души» за принципиально верный подход к церковной проблематике. Не тут-то было.

Вспомним статью «Несколько слов по поводу записки высоко преосвещенного митрополита Арсения о духоборских и других сектах». Лесков в ней продемонстрировал язвительную смелость, тонкое понимание проблемы, чувство жизни, чувство реального и еще что-то, очень важное, постоянно ускользающее, теряющееся за границей душевной восприимчивости у тех, кто отвечал в его годы, и после него, и в Двадцатом веке за государственное устройство Московской империи, в частности, за религиозную составляющую российской жизни.

«Главнейшим из мероприятий, предлагаемых митрополитом киевским, есть, конечно, выселение сектантов из среды православных и переселение их в особую местность с лишением права выезда и свободы деловых и общественных соотношений с несектантами. «Мера сия, по словам всемилостивейшего киевского архипастыря (Там же. С.160), хороша тем, что, не представляя собою ничего жестокого и притеснительного, ведет прямо к цели»…

Я  опасаюсь, что рассуждение о нежестокости и непритеснительности этой меры многим покажется просто ирониею, и я не стану доказывать, что жесточе и притеснительнее этой меры  н и ч е г о  н е л ь з я  в ы д у м а т ь, ибо выселить людей из одного места, перевести их в другое, поселить их там против воли и вдобавок еще связать ограничениями в праве промысловых сношений, - это в существе значит не что иное, как в  к о р е н ь  и х  р а з о р и т ь  и  п о к р ы т ь  и х   п о з о р н е й ш и м   б е с с л а в и е м  п е р е д  в с е м  х р и с т и а н с к и м  м и р о м…» («Честное слово», стр. 209)

Далее Лесков объясняет, почему же эта мера не осуществима. После чего он вновь возвращается к митрополиту киевскому, который «и сам сознает, что рекомендуемое им переселение народа нелегко, и на случай, «если предположение сие по каким-либо причинам не получит одобрения» (164), он предлагает другую меру (165): «временное, но бессрочное удаление в монастырь ересеначальников» («Честное слово», стр. 211).

Чуткий читатель легко поймет, как далеки были ответственные за религиозную составляющую российской жизни люди, типа митрополита киевского, от жизни, от людей, от чувства реального. Не мудрено, что они не понимали Лескова!

«Бессрочное заключение людей в монастыри то же самое, что вечное заточение: это одно из тягчайших наказаний, каким заменяется только смертная казнь. Предоставляю каждому судить, насколько это сообразно мере вины и сродни евангельскому учению? Этою мерою ставится такая дилемма: «и л и  измени своим убеждениям,  и л и  т ы  н и к о г д а  не выйдешь из монастыря, где все противно твоему духу и твоим мыслям!..» Дилемма страшная и гораздо более сродная римскому древне императорскому духу, чем духу любви евангельской» («Честное слово», стр. 211).

А вот как писатель завершает свою статью.

«Отпадения от церкви совершаются не в одном нашем слое русского общества: они так же идут вверху, как и внизу: всем ведомо (кроме тех, которые ничего не хотят ведать), что в Петербурге, где ежегодно собираются все наши митрополиты, одновременно с ними прибывают из чужих краев особливые вероучителя, «имущии образ благочестия, силы же его отвергшиеся, поныряющие в домы и пленяющие женищь, всегда учащася и николиже в разум истина приите могущие» (2 Тимоф., 3, 5-7). Что же сделано всем сонмом наших иерархов против сих «поныряющих в домы и пленяющих женищь»?

Ни-че-го!

А тут, кажется, много бы можно сделать, и сделать в самом христианском духе: «учаще человецы растленны умом и неискусны о вере» («Честное слово», стр. 213).

Лесков предлагал всем заинтересованным лицам не простой, хлопотный, трудоемкий путь: воспитательный. Да, скажет, скептик, в этом русский писатель больше романтик, утопист, чем реалист, тонко чувствующий жизнь, ее токи, ее направления. Что можно ответить на это скептикам? Лидеры российской державы, в том числе и духовные лидеры пошли своим путем. Учить и воспитывать сограждан им было некогда. Да и охоты такой у них не было. Что получили они от своей лени? Они получили Григория Ефимовича Новых (Распутина), который родился по одним данным в 1864 или 1865 году, а по другим в 1872 году. Напомним читателю, что статью о митрополите киевском и его бредовых идеях Лесков писал в 70-е годы. Распутин уже родился. Он смог пробиться в люди, в столицу державы, в царскую семью только потому, что ему была приготовлена заботливыми лентяями, не желавшими работать с народом российским, прекрасная почва. Не прислушались к Лескову – получили Распутина, управлявшего империей в один из ответственных моментов ее истории. Что лучше?

Впрочем, хорошо уже то, что российское руководство в Девятнадцатом веке отказалось от идеи митрополита киевского создать для сектантов этакие резервации, а их учителей отправить в бессрочные тюрьмы монастырские.

Основными работами Лескова, в которых он касался религиозной тематики, художественные произведения являютя: «Мелочи архиерейской жизни», «Соборяне», «Запечатленный ангел», «Владычный суд», «Некрещеный поп», «Архиерейские объезды», «Епархиальный суд», «Русское тайнобрачие», «Темняк», «На краю света»… Но и в других сочинениях, где эта тема не является главной, писатель часто возвращается к ней, будто ненароком. Вспомним сюжет о некрещеном попике в повести «Очарованный странник», в которой, кстати, религиозная линия присутствует, практически, во всех рассказах Голована, и, более того, она является своего рода невидимой скобой, духовно скрепляющей все сюжеты, всю непростую, мозаично вытянутую во времени и пространстве судьбу сверхконэсера. О том, насколько серьезно относился писатель к религиозной проблеме, говорит тот факт, что несколько лет кряду в разных журналах и газетах «многократно печатались статьи и заметки (Лескова – А. П. Т.), посвященные жизни русского духовенства…» (С. А. Рейсер, Примечания к тому 6 Собрания сочинения Лескова. С. 663).

Конечно же, Лесков много читал, прекрасно знал Новый завет, но главными составляющими познания темы являлись все же житейский опыт, русская действительность, реалии Девятнадцатого века и огромное желание самому разобраться в причинно-следственной сути проблемы и предначертать динамику преображений, метаморфоз житейского калейдоскопа.

По натуре человек не злой Лесков в предисловии к произведению «Мелочи архиерейской жизни», в частности, написал, что он хочет «попробовать сказать кое-что в  з а щ и т у   наших владык».

Наивным, однако, он был человеком! Прекрасно зная себя самого, свое отношение к писательской истине, Лесков тем не менее мечтает своей правдой защитить владык! Чудак-человек.

Хорошо известно, что правда жизни в искусстве, как и правда жизни в жизни, является скорее атакующим оружием, чем оружием оборонительным, хотя бы потому, что она менее изворотлива, менее коварна и более искренна, как правило (мы не исключаем при этом изворотливость ниндзя, признавая и за ними искренность: мы изворотливы в атаке, говорят они открыто, учитесь быть изворотливыми, воюя против нас. Это по рыцарски). Правда искусства в искусстве – другое дело. Она все же больше обороняется, чем атакует, она приспособлена к маскировке, ко всевозможным уловкам в виде спецэффектов и даже ко лжи, она чуть более вторична, нежели правда жизни в искусстве. Правда первичнее лжи. Сначала была правда, а затем появилась ложь. Быть может, появившись, она имела сверхзадачу и цель защищать правду. Быть может, смыслом рождения и существования лжи была благородная цель. Все может быть. Но очень быстро эти благородные цели ложью были забыты, и она превратилась в антипод правды. Это по жизни.

В искусстве то же самое: сначала была правда жизни в искусстве, потом появилась правда искусства в искусстве, а затем и искусство искусства в искусстве. Эти, вполне объяснимые и понятные метаморфозы не должны нервировать читателя хотя бы потому, что они объективны, они являются реалиями жизни. И более того, эти три реалии в искусстве могут нести в себе и атакующие, и оборонительные идеи в зависимости от разных причин. Но мы говорим о том, что правде все же чуть легче атаковать, а лжи – обороняться.

Лесков был пропитан правдой. Он не мог отступить от нее. Она не позволяла ему финтить, укрываться всевозможными мозговыми накидками, прикидываться дурачком, врать во имя каких-то высших ценностей. Даже мечтая защитить, он писал правду, то есть волей не волей он нападал на тех, кого хотел защитить. Он писал священнослужителей такими, какие они были по жизни. А были они обыкновенными людьми со всеми сильными и слабыми качествами, со всеми недостатками своего времени, как и должно быть…по жизни, в жизни. Но только не в церкви. Церковь, все религии Земного шара искусственны. Это – прелестная сказка, которая должна ублажать и радовать душу и которая ублажает и радует человека, дает ему надежду. Сверх гениальное изобретение человечества. Лесков наверняка понимал это. Но не писать правду он не мог. Как же отнеслись к его правде те, кого мастер хотел защитить?

Высшее духовенство приняло «Мелочи архиерейской жизни» в штыки. Для церкви эти мелочи мелочами не являлись. Она набросилась на Лескова, негодующе протестуя против такого подхода к теме. Все верно! Церковь можно понять. К церкви нужно относиться адекватно. Правда церкви все же ближе к правде искусства, а значит, правда жизни в произведениях о церкви, о священнослужителях должна уступить место правде искусства – для всеобщей же пользы, в том числе и для пользы писателей, разрабатывающих эту проблематику. Тут уж ничего не поделаешь.

Реакция духовенства на «Мелочи …» была легко прогнозируема. Но Лесков не ожидал этого, мастер жизненного, не искусственного. Он вынужден был оправдываться. В частности, в письме к И. С. Аксакову Лесков утверждал, что он не хотел осмеивать и «не осмеивал сана духовного, но я рисовал его носителей здраво и реально, и в этом не числю за собой вины… В одних «Мелочах арх. жизни» я погрешил (по неведению), представив архиереев, как писал мне один умный владыка, «лучше, чем они есть на самом деле». Вы говорите: «их надо дубьем…» А они дубья-то Вашего не боятся, а от моих шпилек морщатся…» (т.6, стр. 664).

Судьба книги «Мелочи архиерейской жизни» и отношение к ней критиков, левых и правых, говорят, что и лидеры духовенства, и государственные деятели явно испугались правды жизни в строке Лескова. Книга вышла в 1879 году, затем в 1880 году и имела «значительный успех», то есть читателю она понравилась. Известно, что в те времена рабочие, крестьяне и бомжи книг не читали запоем, в массе своей. Главным «потребителем» книжной продукции являлись разночинцы, дворяне, еще не изленившиеся совсем, купеческие дочки, офицерские жены вместе с мужьями и представители духовенства, тяготеющие к моде. Очень серьезный читатель. Середняк. Если ему книга пришлась по душе, значит, Лесков угадал настроение этого не глупого читателя, во многом определяющего то самое «общественное мненье», пренебрегать которым не рискнул бы ни один правитель, которое нужно было 1) сформировать, 2) держать на роли дурашливого, податливого клона, готового выполнять любой кульбит в угоду хозяину, 3) убить, если оно начинает расти, обретая черты самомнения, взрывоопасного по сути своей, 4) заменить новым, мягкотелым, отзывчивым на пожелания власть имущих.

Все труды Лескова по религиозной проблематике потому вызывали отторжение, негодование, злобу ответственных за российский порядок лиц, что «кудесник слова», гений «правды жизни в искусстве» выходил слишком далеко за те рамки, в которых должно барахтаться «общественное мненье», и власть имущие поняли это моментально.

О критике «Мелочей...» справа и слева коротко можно сказать так. И та, и другая стороны умело, а иной раз талантливо клоунадствующе, не выходили за выше очерченные рамки угодливого «общественного мненья», либо «партийного мненья», и били они Лескова крепко: левые ехидно и сдержанно, правые, признавая некоторые достоинства мастера, - зло, наотмашь. Особенно буйствовало духовенство: епископ уфимский Никанор, епископ ярославский Ионафан, протоирей Попов и так далее.

Через десять лет после выхода первого издания Лесков рискнул включить «Мелочи…» в собрание сочинений, книга была напечатана тиражом в 2200 экземпляров и, естественно, она попала в цензурный комитет. И была задержана. Через месяц с не большим, 22 сентября 1889 года, резко отрицательное мненье высказала духовная цензура. А через неделю Главное управление по делам печати книгу запретило.

Все попытки владельца типографии А. С. Суворина сохранить книгу успехом не увенчались. В 1893 году вырезки из тома, в котором Лесков поместил «Мелочи…», сожгли. Удалось спасти лишь 8 экземпляров. Лескову осталось жить чуть более 15 месяцев.

Его не томили в тюрьмах, не ссылали на каторгу, не пугали физической расправой, в него не стреляли… Ему просто не давали писать то, что он хотел, как он хотел.

Можно и не упоминать о том, как переживал Лесков. Не раз он говорил, что астма, мучившая его в последние годы жизни, сдавила его первый раз в тот день, когда он узнал от Суворина, что «Мелочи…» приговорены к казни через сожжение. (Кстати, и в этом, в слишком болезненном отношении к критике, к реакции официальных лиц на свое творчество, Лесков и Ницше были удивительно похожи).

Лесков не писал научные антирелигиозные трактаты, не ругал церковь грубыми словами, не предрекал богам сумерки и гибель. Он писал священнослужителей правдиво, с неиспытанной многими русскими мастерами изящной словесности болью. Он писал «мелочи жизни». И что же?

А вот что.

«Мелочи архиерейской жизни» были полностью напечатаны через 77 лет после издания их в 1880 году! Семьдесят семь лет томилась эта книга в тюрьме. Семьдесят семь лет «Ответственные лица» (о духовных мы и не говорим) боялись книги, ее взрывоопасной правды. Согласитесь, это большой срок заключения, а значит, Лесков, разрабатывая проблематику церковных «мелочей», мелочей житейских, действительно нашел ее весьма болевые точки.

Мы не имеем права утверждать, что он был антихристианином, да и Ницше таковым не являлся, скорее наоборот. Но – правда, в которую Лесков был по-писательски влюблен, не позволяла ему быть глубоко верующим человеком, что, в принципе, совсем не обязательно для доброго человека, мудрого писателя. Главное, нужно понимать объективную необходимость религии, церкви в жизни любого государства, ее стабилизирующее начало (и это понимал Лесков) и уметь не писать правду жизни в своих произведениях о церкви, о людях церкви – а вот этого делать Лесков не умел, не хотел. За что и получил астму.

Не утомляя читателя описанием истории других «религиозных» произведений «кудесника слова», можно сказать коротко, что все они имели судьбу, в чем похожую на судьбу «Мелочей архиерейской жизни», но чуть более счастливую…

 

Промежуточные выводы

 

 

1. Афористично осмысляя религиозную проблематику и даже не делая робкой попытки строгого научного ее анализа, немецкий мыслитель был противоречив и не сдержан, более метафоричен, чем объективен, более симпатичен, чем красив (красота – это, прежде всего, гармония, даже упорядоченность, даже порядок, а симпатичность – это все-таки каприз природы либо художника, и чем крупнее художник, тем каприз его более симпатичен).

Лесков был сдержаннее и наивнее в данной проблеме, но тяготение к правде жизни в искусстве сослужило ему плохую службу.

2. В своем антихристианстве Ницше не преодолел мощное давление времени и пространства, в котором он жил и творил. Но это непреодоление нельзя вменять ему в вину, хотя бы потому, что он даже в тех мыслях, которые мы считаем не совсем точными, а то и ошибочными, был по-детски искренен, смел и (как крупнейший художник слова) удачлив.

Лесков также остался в дарованном ему судьбой пространственно-временном ареале. Он не смог и не хотел заниматься, разрабатывая эту проблему, пророчествами и оголтелой хулой. Но правдивые образы, созданные им в художественных произведениях, явились беспощадными критиками состояния дел в русской церкви в тот период истории.

3. Эта искренность, иной раз яростная, нами воспринимается не как призыв к уничтожению христианства, религии, религиозности (Ницше и Лесков понимали незыблемость этих составляющих «каната жизни»), а как предостережение, намек, не пророчество, а именно намек на возможные грядущие социальные и религиозные потрясения, к которым нужно заранее готовиться.

Лесковские правдивые персонажи (практически, вся его поповка) являются своего род подсказкой для духовных лидеров: нужны реформы церковного жизнеустройства.

4. И Лесков и Ницше считали, что плодотворными могут быть только реформы, медленные, осторожные…

 

Коротко о необходимом и достаточном

Как ни сложна элементарная математика для не любящих ее, она все же имеет важное преимущество перед гуманитарными составляющими познавательного процесса. Она 1) безапелляционно строга в доказательствах, что, однако, не мешает ей ветвиться, веерообразно множиться именно в доказательствах, в поисках не обязательно самых быстрых и прямых, но всегда божественно изящных, логически выверенных путей к истине, 2) безукоризненно точна в выводах, то есть в тех истинах, ради которых был предпринят тот или иной, более быстрый либо очень симпатичный, пусть и с виду путанный путь- тоже ведь математическая истина.

Почему же в неподъемно сложной для нерадивых учеников  элементарной математике так строго и просто обстоит дело с истинами, а в «жизненных, то есть общественных науках» все так сложно? А потому что математика покоится на тех богах, которых даже самые тупые и ненавидящие эту науку люди обязаны признать, принять. В геометрии, например, этими богами, изобретенными, следует сказать, гениальными из людей, являются точка (бог-отец), прямая линия (бог-сын) и некоторые логические сцепки, в том числе и аксиомы, как предтечи этих сцепок (бог-святой дух). Не трудно догадаться, что произойдет с планиметрией, если ученые подвергнут сомнению истинность этих богов, придумают новых, создадут с их помощью своим «метрии», а другие ученые отвергнут арифметических богов, а третьи – алгебраических…

Начнется бесконечный спор адептов пока действующей элементарной математики с их противниками о том, чьи математические боги – боги, чья математика математичней, нужны ли вообще боги в математике и так далее.

Этого нам только не хватало, как говорят в подобных случаях не глупые люди, хотя бы в общих чертах знакомые с историей Земного шара, которую можно представить себе в том числе и как нескончаемое, неравномерно-непрерывное противоборство различных этико-социальных, религиозных систем и на глобальном уровне (атеизм – язычество – единобожие), и на региональном уровне (иудаизм – буддизм – христианство – конфуцианство -…) и так далее вплоть до внутренней борьбы на индивидуальном, атомарном, точечном уровне.

Человек – та самая точка, объективно существующая в конкретных координатах пространственно-временного поля. Она (то есть человек) никак не хочет поддаваться математической теоретизации, аксиоматизации и логизации. Бывали, конечно, особые случаи в жизни планеты людей, когда эта «живая точка» временно, но только временно! позволяла проводить над собой всевозможные эксперименты, но время быстро уходило, результаты экспериментов столь же быстро (на фоне вечности-то!) развеивались по вселенной.

Если бы эта «живая точка» была неживой, то ее просчитали бы не сегодня, так завтра, ну послезавтра, но мы имеем то, что имеем, а имеем мы человека, слишком уж подвижного, даже в своих мнениях и самомнениях подвижного, не спокойного, как электрон. Мы имеем вечно мятущуюся, мечущуюся толпу «живых точек», чем-то похожую на комариный рой, зависший в предвечерний час над прудом, слегка продуваемом летним ветром. Висит этой рой живой над водой, дрожит, гудит, кружится, постоянно меняя форму, волнуется. То вдруг к воде ринется он, то влево дернется, то вправо, то замрет, будто обдумывая дальнейшие действия, а может быть, вспоминая что-то интересное, и, быстро обо всем забыв, вновь бросается в пляску странную, в игру форм, движений и воображений. Руководит ли кто-то, или что-то этим роем, этим танцем жизни, назойливым, но хрупким? Можно ли влиться в комариный рой, в человеческую толпу да не на правах «живой точки», а на правах Бога, или героя, или сверхчеловека? Можно ли просчитать, предугадать волю комариного роя, человека, толпы?

Можно ли доказать математически строго свою мысль или уж хотя бы обосновать свое мнение тому, кто не хочет и имеет право не хотеть прислушиваться к чужому мнению, а тем более менять собственное, родненькое мнение?

Математикам проще!

Для того, чтобы все читатели поверили в параллельность творческих миров Лескова и Ницше, необходимо и достаточно … что?

Чтобы все читатели внимательно прочитали нашу работу, вникли в наши обоснования? Э-э, нет. Этого и не достаточно, и не необходимо, хотя бы потому, что существуют тексты Лескова и Ницше, сложных и неоднозначных писателей, существует цитатный метод зомбирования, от которого мы сами не смогли отказаться, существует «общественное мненье», партийность, которую Лесков да и Ницше ненавидели, церковь, не простившая ни тому, ни другому искренности и правды, зато причислившая к лику святых Николая II, хоть и несчастного, но явно не святого, существует ситуация.

Ситуация. Помните обрывок фразы из письма Лескова А. С. Суворину от 26 марта 1888 года, в котором писатель как бы между прочим бросает: «…уверовавшей в Иону, как современные дуры веруют в Иоанна (Кронштадского – А.П.Т.)». Об отце Ионе Лесков написал в 1875 и 1885 годах добрые хвалебные статьи. Вроде бы хороший был старец, основавший небольшой Троицкий монастырь в 1864 году в Киеве. Лесков не покривил душой, написав о нем статьи. Но в 1888 году он узнал о грязных делишках Ионы и написал об этих безобразиях Суворину. Естественно, письмо с таким выпадом против Иоанна Кронштадтского в те времена напечатано быть просто не могло. Оно увидел свет в 1927 году, когда ситуация в России изменилась не в пользу Ионы и Иоанна Кронштадтского, которого победители ВОСР, прямо сказать, не любили всегда, не включая его в энциклопедические словари и справочники доперестроечных времен. Сейчас имя Иоанна Кронштадтского на слуху. О нем говорят уважительно. Он, мол, «имел при жизни славу «народного святого!». И выходит, что Лесков, знаток народной жизни, русского народа, ошибся в своей оценке «народного святого»? Ошибся или нет – не о том речь, но за это высказывание 1888 года Лескова могут наказать сейчас, в 2006 году.

Некоторые дерзости Лескова наоборот соответствовали бы времени и ситуации, сложившейся к 2006 году. Вспомним выпады знатока русской жизни против «красных дурачков, любящих считать себя всегда и везде в опасном положении» (1863 год).

«Все течет, все изменяется»?

Нет, если смотреть на жизнь оком всеобъемлющим, проникающим одновременно и в микро, и в макро бесконечности, то жизнь покажется не меняющейся и куда-то текущей, а неспешно барахтающейся, переваливающейся из стороны в сторону, мигрирующей из микро в макро миры, меняющей рисунок калейдоскопических превращений … известных всеобъемлющему оку и потому для него мало интересных. Недаром было сказано с великой грустью: «Ничто не ново под Луной».

Ничто человеческое ни ново под Луной.

Лесков, искренний, ни красный, ни белый, ни желтый … никакой иной «дурачок», был бы и сейчас изгоем, потому что он мыслил слишком правильно, может быть, как сверхчеловек Ницше. Вспомним его статью о пожарах в Петербурге. Есть ли в ней хоть одна злобная строка, антипартийный выпад, лизоблюдство, подхалимство, есть ли в ней хоть одна, не отвечающая здравому смыслу мысль? Нет. Но почему же после нее все литературные партии предали анафеме человека, который предлагал в данной ситуации единственно верное и разумное решение: провести тщательное расследование?

Потому что расследование никому не нужно было. Нужна была партийная сплоченность, будь она не ладна.

Партийность, клановость появились на Земном шаре сразу же, как только Адам встретился с Евой. А уж когда они и их предки разрожались не в меру, партийность обрела устойчивое состояние.

Русская литература была партийной всегда. Даже ВОСР не смогла искоренить это, для искусства вроде бы не обязательное и даже вредное зло.

Лесков и Ницше были беспартийными. Уже поэтому врагов и недругов у них было гораздо больше, чем у любого нормального, то есть партийного, писателя, мыслителя.

И, хотя ситуация вроде бы меняется, барахтаясь в огромном водоеме жизни, но ничего нового жизнь предложить давно уже не может (точнее – никогда не могла), а значит, беспартийных Лескова и Ницше по достоинству оценить могут только люди беспартийные, каковых в любой точке пространственно-временного поля всегда было до обидного мало.

Также мало в мировой и русской литературе было талантливо пишущих «детей», то есть писателей и мыслителей с высокой и стабильной степенью детскости в душах и сердцах своих. Лесков и Ницше были именно такими «детьми». Заратустра – вечное дитя. Голован, Левша и, практически, все остальные герои Лескова – вечные дети, именно детскостью, не растаявшей, не замутненной, не защищенной, в корне отличающиеся от всевозможных Онегиных, Базаровых, Бульб, Болконских, Вронских, но не Герасимов, естественно, и не Шибалков и Григориев, по-детски тянувшихся в сердце своем к «человечкиному»…

До обидного мало в русской, да и мировой, литературе «кудесников слова». Мы не разрабатывали (пока) эту, чисто художественную проблему творчества Лескова и Ницше, письмом которого уважаемые нами ценители и знатоки немецкого литературного языка искренно восхищаются, называя его чуть ли не самым чистым, объемным и богатым литературным немецким языком. Понятно, что эта составляющая нашего труда, то есть сравнительное описание литературных стилей Лескова и Ницше, требует серьезного изучения немецкой литературы хотя бы XVII – XIX веков, чем похвалиться мы в настоящий момент не можем, а значит, мы не имеем права браться за столь серьезное и благородное дело.

Но интуиция и подсказка метода математической индукции позволяет нам предположить, что и эта составляющая «Сравнительного описания» выведет нас, либо того, кто нас опередит, все к той же мысли о схожести творческих миров немецкого философствующего поэта и русского надежно приземленного писателя.